Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— У вас умер ребенок?

— Моя дочь, — сказал он. — Ей было восемь. Страдала, как мученица. А канонизирована никогда не будет.

— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, — сказала я.

— Почти как у нее, да.

— Вы были женаты?

— Нет. То есть, не в момент ее смерти. Я был непереносим задолго до того, как мы ее потеряли. Скорбь не меняет человека, Хейзел. Она его раскрывает.

— Вы жили с ней?

— Поначалу нет, хотя в самом конце мы перевезли ее ко мне в Нью-Йорк для серии экспериментальных пыток, которые прибавили страданий ее последним дням, не увеличив их количество.

Через секунду я сказала:

— Так вы вроде как подарили ей вторую жизнь, в которой ей удалось стать подростком.

— Мне кажется, что это справедливое суждение, — сказал он, а затем быстро добавил: — Полагаю, тебе известен мысленный эксперимент Филиппы Фут[58] с вагонеткой[59]?

— А тут в вашем доме появляюсь я, одетая как девушка, которой, как вы надеялись, она могла бы стать, и вы, типа, захвачены врасплох.

— Неуправляемая вагонетка несется по рельсам, — сказал он.

— Мне пофиг на ваш тупой мысленный эксперимент, — сказала я.

— Он не мой, он Филиппы Фут.

— На ее эксперимент мне тоже пофиг, — сказала я.

— Она не понимала, что происходит, — сказал он. — Мне пришлось сказать ей, что она умрет. Ее соцработник сказал, что мне нужно это сделать. Мне пришлось сообщить ей, что она умрет, и я сказал ей, что она направляется в рай. Она спросила, буду ли я там, и я сказал, что нет, пока что нет. Но когда-нибудь, сказала она, и я пообещал, что да, конечно же, очень скоро. И я сказал ей, что там, наверху, у нас есть замечательная семья, которая о ней позаботится. И она спросила, когда я приду туда, и я сказал, что скоро. Двадцать два года назад.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже.

Через какое-то время я спросила:

— А что с ее мамой?

Он улыбнулся.

— Ты все еще пытаешься узнать продолжение, хитрюга.

Я улыбнулась в ответ.

— Вам нужно домой, — сказала я. — Протрезвейте. Напишите еще один роман. Займитесь тем, что у вас получается. Не многим везет быть такими талантливыми.

Он долго-долго пялился на меня в зеркало.

— Хорошо, — сказал он. — Да. Ты права. Ты права. — Но сразу после того, как сказать это, он достал свои практически пустые два литра виски. Выпил, закрыл бутылку и открыл дверцу. — Пока, Хейзел.

— Береги себя, Ван Хаутен.

Он сел на бордюр за машиной. Я смотрела, как он уменьшался в зеркале заднего вида, и тут он вытащил бутылку. На секунду мне показалось, что он оставит ее на бордюре. А потом он сделал большой глоток.

В Индианаполисе был жаркий вечер, воздух был плотным и неподвижным, будто мы находились внутри облака. Для меня такой воздух был хуже некуда, и я говорила себе, что это просто воздух, в то время как путь от парковки у его дома до входной двери казался бесконечным. Я позвонила в дверь, ответила мама Гаса.

— Ох, Хейзел, — сказала она и, плача, вроде как обхватила меня.

Она заставила меня съесть немного лазаньи с баклажаном — думаю, им приносили еду, — с ней и с папой Гаса.

— Как вы?

— Я скучаю по нему.

— Ага.

Я не знала, что сказать. Я просто хотела пойти вниз и найти то, что он для меня написал. К тому же, тишина в комнате мне была совсем не по душе. Я хотела, чтобы они говорили с друг другом, утешали или держались за руки, или еще чего. Но они просто сидели и ели очень маленькие порции лазаньи, даже не смотря друг на друга.

— В раю был нужен еще один ангел, — сказал его папа через какое-то время.

— Я знаю, — сказала я. Затем его сестры и куча из их детей ввалились на кухню. Я встала и обняла обеих сестер, а потом смотрела, как дети бегали по кухне с отчаянно необходимым всем шумом и движением, словно возбужденные молекулы, сталкивающиеся друг с другом и кричащие: «Теперь ты нет ты нет я был до этого а потом я тебя поймал да не поймал ты меня ты промахнулся ну тогда я ловлю тебя сейчас да нет же тупая задница сейчас тайм-аут ДЭНИЭЛ НЕ СМЕЙ НАЗЫВАТЬ СВОЕГО БРАТА ТУПОЙ ЗАДНИЦЕЙ мам если мне нельзя говорить это слово то почему ты его только что сказала тупая задница тупая задница», а потом хором тупая задница тупая задница тупая задница тупая задница, а за столом родители Гаса теперь держались за руки, и мне сразу стало лучше.

— Айзек сказал мне, что Гас что-то писал, что-то для меня, — сказала я. Дети все еще пели их песню про тупую задницу.

— Мы можем поискать у него на компьютере, — сказала его мама.

— Последние пару недель он не особенно им пользовался, — сказала я.

— Правда. Я даже не уверена, поднимали ли мы его наверх. Он все еще внизу, Марк?

— Без понятия.

— Ну, — сказала я, — можно мне… — Я кивнула в сторону лестницы.

— Мы не готовы, — сказал его папа. — Но, конечно, да, Хейзел. Конечно, можно.

Я спустилась, прошла мимо незаправленной кровати, мимо кресел перед телевизором. Его компьютер все еще был включен. Я дернула мышкой, чтобы он проснулся, и поискала последние изменения в файлах. Ничего за последний месяц. Самым последним документом был его комментарий на Самые голубые глаза Тони Моррисон[60].

Может, он написал что-то вручную. Я подошла к книжным полкам в поисках записной книжки или тетради. Ничего. Я пролистнула его копию Вечного страдания. Ни одной пометки.

Потом я пошла к его прикроватному столику. Вечный Хаос, девятое продолжение Цены рассвета, лежал на столике рядом с ночником, уголок страницы 138 был загнут. Он даже не смог дочитать.

— Внимание, спойлер: Хаос выживет, — сказала я ему вслух, просто на всякий случай.

А затем я забралась в его кровать, обернула вокруг себя ватное одеяло как кокон, окружила себя его запахом. Я вытащила канюлю, чтобы лучше чувствовать аромат, вдыхая и выдыхая Августа, но его след испарялся, пока я там лежала, а грудь горела так, что скоро я перестала различать две разные боли.

Я пару минут посидела в кровати, вернув на место канюлю и подышав немного, прежде чем подниматься по лестнице. Я просто отрицательно покачала головой в ответ на ожидающие взгляды его родителей. Дети пронеслись мимо меня. Одна из его сестер — я не умела их различать — сказала:

— Мам, хочешь, я отведу их в парк или куда-нибудь еще?

— Нет, нет, все нормально.

— А есть какое-то место, куда он мог положить тетрадь? У больничной кровати или еще где?

Кровать уже забрали обратно в больницу.

— Хейзел, — сказал его папа, — ты была с нами каждый день. Ты… он долго один не оставался, милая. У него не было времени ничего написать. Я знаю, чего тебе хочется… Я тоже этого хочу. Но послания, которые он нам оставляет, теперь идут с небес, Хейзел. — Он показал на потолок, будто он парил прямо над домом. Может, так и было. Не знаю. Его присутствия я не ощущала.

— Ага, — сказала я. Я пообещала снова навестить их через пару дней.

Больше я ни разу не смогла ощутить его запах.

Три дня спустя, на одиннадцатый день, папа Гаса позвонил мне. Я все еще была прицеплена к БИПАПу, поэтому говорить я не стала, но прослушала его сообщение в тот момент, когда оно включилось. «Хейзел, привет, это папа Гаса. Я нашел, ммм, черный молескин на журнальной стойке, которая была рядом с его кроватью, думаю, достаточно близко, чтобы он мог дотянуться. К сожалению, там ничего не написано. Все страницы белые. Но первые — кажется, три или четыре — первые несколько страниц вырваны. Мы обыскали весь дом, но не смогли их найти. Так что не знаю, чем тебе это поможет. Но вдруг это именно те страницы, о которых говорил Айзек? В любом случае, надеюсь, что у тебя все в порядке. Ты всегда в наших молитвах, Хейзел. Ладно, пока».

Три или четыре страницы вырваны из молескина и потеряны где-то вне дома Августа Уотерса. Где же он мог их для меня оставить? Прилепить к Клевым костям? Нет, он недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы добраться туда.

Буквальное сердце Иисуса. Может, он оставил их там в свой Последний хороший день?

Поэтому на следующий день я поехала на Группу поддержки на полчаса раньше. Я заехала к Айзеку, забрала его, а потом мы отправились к Буквальному сердцу Иисуса, опустив стекла и слушая просочившийся в сеть новый альбом The Hectic Glow, который Гас никогда не услышит.

Мы поехали на лифте. Я довела Айзека до стула в Круге доверия, а потом неторопливо прогулялась по Буквальному сердцу. Я проверила везде: под стульями, возле кафедры, у которой я говорила предсмертную речь, под столом с угощением, на доске для объявлений, увешанной рисунками детей из Воскресной школы, изображающими Божью любовь. Ничего. Церковь была единственным местом, в котором мы были вместе в последние дни, кроме его дома, и либо страницы были здесь, либо я что-то упускала. Может, он оставил их для меня в больнице, но если это так, их скорее всего выбросили после его смерти.